Стишок)))

фригиднее таймырской снежной бабы
зима сулит снежки , фристайл, бобслей
и прочие дебтльные забавы
оргазмом в виде гриппа и соплей
застыли в жилах все эритроциты
дровнях мужичок ушел в поход
и ёлочка в преддверьи геноцидана
подумала: скорей бы новый год
мороз и пиво-все для аппетита
для учащенных ходок в туалет
на южном побережьи антарктиды
пингвины ловят ультрафиолет
земля промерзла. в преисподней черти
завидуют клиентам адских бань
и вечностью дыша порядок смерти
вновь наложил на хаос жизни длань

Весною снег в полях гниет
Красиво трактор утопает
Корова жалобно орет
Ей грязь в коровнике мешает
Деревья голые стоят
Глядишь, одно уже упало
Друг друга бабы матерят
И на душе светлее стало
Летают клином журавли
Два дня подряд, уже достали
А из оттаявшей земли
Два трупа внешность показали
Люблю тебя, родная Русь
Тебя все славили веками
В пруду плывет домашний гусь
И мальчик синий вверх коньками
Чистейший воздух тут и там
Воняет жутким перегаром
В полях прошел пастух Иван
И надышал своим угаром
Уж птицы начали свистеть
Ментов в округе заглушая
В лесу со сна орет медведь
Ему берлогу подпалили
Чу! В поле страус побежал
А он-то здесь откуда взялся?
Пастух обратно проползал
Однако, здорово нажрался
Из берегов ушла река
И полдеревни затопила
В окне избы торчит рука:
Бревном кого-то задавило
Летит со свистом паровоз
И слышны пассажиров крики
Летит красиво: Под откос -
Там стрелочник шутник великий
Тебя, природа, буду петь
Твои луга полны навоза
В берлоге догорел медведь
Дымил не хуже паровоза
Но все! Уже пора кончать
Сии душевные куплеты
Весну оставлю воспевать
И буду ждать начало лета.

Владимир Киверецкий
В Ы Р О Д О К
Жизнь, шумная, полная событий, заставляющая считать и экономить время, договариваться, торопиться и волноваться, казалось, навсегда отступила от дома Якова Львовича на многие километры, оставив на опустевшем поле его судьбы обелиски воспоминаний. И по какой прихоти она снова начала свою экспансию, нарушив тишину и покой старческого бытия, он понять не мог. Но трех минут телефонного разговора хватило ему, чтобы узнать, что жизнь, текущая где-то, снова выходит из своих берегов и недолгий ее паводок стремительно несется к жилищу старика на БМВ последней модели.
После первого налета гостей из совсем другой жизни Яков Львович сказал жене:
- Таня, у меня такое чувство, что я - антикварные часы, которые случайно нашли в куче хлама на чердаке, стряхнули с них пыль, надраили до блеска, отремонтировали механизм и теперь выставляют как редкий экспонат...
- И ты еле-еле тикаешь, боишься остановиться, но тебе все равно радостно оттого, что тебя нашли... - продолжила Татьяна Викторовна.
А через два дня та же самая машина увезла старика в город, молодые и вежливые юноши провели его в фойе консерватории, где на стенах уже была развернута выставка, рассказывающая о замечательном творческом пути композитора и дирижера Штейна Якова Львовича, и висел его огромный портрет, окруженный нарисованными желтой краской лавровыми листочками, а под ним - две четырехзначные цифры, написанные через знак минус, но дающие положительный результат - число девяносто.
Яков посмотрел на свой портрет пятидесятилетней давности и с улыбкой сказал:
- Надо же, а я нисколько не изменился за эти годы!
Потом его отвели в зал, где оркестр исполнил в пустом зале нашумевшую когда-то симфонию композитора Штейна. Он слушал свое сочинение и удивлялся, задавая себе один-единственный вопрос - зачем все это?
Когда симфония была исполнена до конца, дирижер Панов спустился в зал, где одиноко сидел музыкант и, предварив свою речь словами "живой классик", "достояние", "кадры кинохроники" и "мировой шедевр", сделал предложение:
- Мы все вас очень просим дирижировать в день вашего девяностолетия... - и волнуясь, как трехлетний дебютант у новогодней елки, он едва выговорил: - Не откажите нашему оркестру в такой чести...
Штейн пожал плечами, неуверено покосился на свои руки, прислушался к себе, словно проверяя - тикает его механизм еще или уже нет, и осознавая все же, что он рад и встревожен, так же взволнованно ответил:
- Вы так много лестного наговорили мне... Но я уже тридцать лет не у дел... Я тридцать лет не стоял за пультом... - и тут же спохватился: - Но я все помню!
Он резво вскочил со своего места, взлетел на сцену и, схватив дирижерскую палочку, дал оркестру знак приготовиться. Яков Львович действительно все помнил. Ему не надо было даже заглядывать в партитуру, чтобы вовремя кивнуть виолончелям, улыбкой дать знак флейтам, а взмахом своих густых бровей напомнить скрипачам о начале их партии.
Яков дирижировал несколько часов, не ощущая времени и усталости, чувствуя себя тем бодрым и счастливым, портрет которого висел на стене фойе. И только когда горло его совсем пересохло, он остановил репетицию и попросил совсем юного виолончелиста:
- Ванюша, не в службу, а в дружбу - принеси мне водицы...
Музыкант покраснел, быстро вскочил, побежал за кулисы, за ним бросился Панов и через несколько минут оба появились на сцене с минеральной водой, бутербродами и одноразовыми стаканчиками. Весь оркестр зашевелился, музыкальные инструменты тихо выдали волнение проголодавшихся исполнителей, а Яков, схватив падающие из рук Ивана стаканчики, быстро прошел в середину оркестра и стал раздавать почти невесомые емкости.
Какая-то из скрипок сразу же смело спросила:
- А Ковалев вам кто будет?
- Какой Ковалев? - не понял Яков, но тут же, увидев как снова покраснели уши Ивана, спросил его: - Это ты Ковалев?
Молодой музыкант кивнул головой и краска с ушей сползла на лицо парнишки, замазав его полностью.
- Я тебя по ушам узнал, - сообщил Штейн, и тут же всем доложил: - Они у него с детства вот такие стеснительные. Спрашиваете, кто он мне? Он, - тут Яков ткнул пальцем в сторону виолончелиста, и строго прибавил, - грабитель. Крупный притом. Так?
- Я им рассказывал, а они не верят... - продолжая созревать до цвета спелой вишни, пробубнил Иван.
- А зря... - с укором начал Яков Львович и посмотрел сразу всем в глаза. - Людям надо верить. Сначала... А потом - по обстоятельствам...
И тут же, назвав точную дату, рассказал музыкантам свою дачную историю пятнадцатилетней давности, о том, как Иван залез в его палисадник, стал ломать розы, а Яков, подглядев все это из темной веранды, пожалел удивительно тонкие пальцы семилетнего мальчишки и вынес ему секатор, помог оголить свои лучшие кусты роз, нужных грабителю ко дню рождения мамы, а потом пригласил ребенка в гости и усадил за пианино.
Спустя несколько часов ту же самую историю о розах он рассказал жене, когда все та же шикарная машина привезла его поздно ночью к воротам дачи. Иван Ковалев оказался единственным из десятков тех дачников-мальчишек, усаженных им за пианино, о котором он хоть что-то узнал. А ведь в последние тридцать лет вот такие пацанчики, вылавливаемые композитором по округе, приглашаемые на чай с ватрушками, после которого музыкант коварно заманивал детей к пианино, были единственным его утешением, робкой надеждой и, пусть крохотными, но окошечками в тот покинутый им мир, где жизнь летела вперед на всех парусах, обгоняя своих современников. И среди этих случайных детишек, которым неизвестный дяденька дал потрогать клавиши, оказывалось много таких, которые потом снова приходили к старику и просили:"А давайте еще поиграем..."
А в конце лета родители, довольные тем, что их дети загорели и наелись клубники, увозили этих ребят в свой шумный город, где, может быть, с удивлением узнавали вдруг, что их сын, оказывается, умеет играть несложные пьески Моцарта или Кобалевского.
Яков Львович любил придумывать для себя интересные сценки из будущей жизни этих ребят, которым он порой даже имени своего не называл. Ему хотелось, чтобы в один из пасмурных осенних дней его ученики вдруг случайно обнаружили перед кем-нибудь свои музыкальные способности, а родители, ошарашенные и восхищенные, сравнили бы их с великим Моцартом, пересчитали свой бюджет и, возлюбя свое чадо еще сильнее, отвели дарование в музыкальную школу, где взахлеб рассказали бы педагогам, что их сын вундеркинд, на слух подбирает сложнейшие мелодии, хотя до этого ни разу в жизни и пианино-то в глаза не видел. А дарование, конечно, краснело бы, пытаясь открыть рот и рассказать о каком-то дяденьке. Но в общем хоре восхищенных мам, бабушек и преподавателей, его голос рвался, как паутинка, и он напрасно теребил маму за рукав, мечтая отмахнуться от такого страшного слова "вундеркинд". А потом, спустя годы, малыш, наверное, забывал и название дачного поселка, где когда-то снимали комнату, и то озеро с брызгами и визгами купальщиков, за которое по вечерам закатывалось солнце и улетали звуки музыки, сочиненной смешным стариком без имени, прячущим под лохматой сединой свои густые брови.
Иногда Якову казалось, что в юном победителе конкурса имени Чайковского, мельком показанном по телевизору, он узнает своего давнего маленького друга, когда-то поразившего учителя своей сообразительностью и трудолюбием, но сказать наверняка он не мог. То вдруг он видел на экране скрипача-виртуоза, глаза которого сразу напоминали другое лето и худенького болезненного мальчика, отдыхающего тут первые годы после блокады. Потом он слышал, что мальчишка умер, но верить этому отказался сразу и долгие годы утешал себя, доказывая лишь самому себе, что именно этот солидный красавец-скрипач и есть тот полуголодный ребенок - первый ученик тогда еще знаменитого композитора. Он вглядывался во все лица оркестрантов, ансамблистов, хористов, пытаясь найти в них знакомые глаза, но время меняло облик мальчишек, прижимало их уши к голове, причесывало вихры, бороздило лица и перерисовывало удивленные взгляды, затеняя их блеск темной гуашью тревоги.
Но Ваню Яков Львович узнал сразу. Его красные уши и рыжие волосы, от которых на стене сразу же появлялись солнечные зайчики, остались точно такими же, как в тот день, когда мальчишка пришел в его сад, чтобы украсть, не помышляя о том, как это плохо, а уж тем более, не ведая о той радости, которую суждено ему принести в этот дом спустя пятнадцать лет.
Почти месяц Штейн, отреставрированный и тикающий, словно новенькие часы, ездил на репетиции, готовясь к своему юбилею. Еще недавно этот день рисовался ему как продолжение будней, спугнуть тишину которых на этой земле просто некому - так далеко за черту небытия ушло то, что когда-то составляло целую жизнь и эпоху. В этом царстве одиночества даже телефон, как притаившаяся мышь сидел в укромном месте, боясь неосторожным движением выдать свое присутствие. Бывали дни, когда жена Штейна подходила к аппарату, поднимала трубку, что-то выслушивала в ней, потом тихо клала эту тишину на рычаги и, то ли прося, то ли требуя, говорила:
- Ну хоть бы номером, что ли, ошиблись!
Каждый раз после первой репетиции ездила с Яковом Львовичем в город и его жена. Разглядывая разбросанные, как кубики в детской комнате, громады новостроек, Яков и Татьяна, смотрели в окно машины словно дети, которые впервые в жизни увидели огромный мир, куда их еще не пускали. Новые машины, рекламные щиты, другие лица и одежда людей - все удивляло и радовало. Супруги, не скрывая своих чувств, объясняли своим попутчикам, что чувствуют себя людьми, сумевшими совершить скачок во времени - из гаммы серых шляп и пальто шестидесятых годов они вдруг (им тогда так и казалось, что - вдруг!) перескочили в пестрый конец тысячелетия, где по улице ходят удивительно красивые девушки, которым теперь можно носить сарафаны и не прятать прелестные плечи при виде милиции, где в центре города можно продавать свои картины и при этом не озираться по сторонам, выглядывая эскорт бульдозеров, петь под гитару разные песни, красить губы, носить крестики, лежать на газонах, целоваться в скверах, выбирать кумиров и покупать любые книги и газеты.
После каждой репетиции Штейн, казалось, молодел сразу на несколько лет и неудивительно, что в день своего юбилея он был почти похож на того улыбающегося красавца, портрет которого встречал публику у входа.
Администратор выдал Татьяне Викторовне десять контрамарок, с которыми она не знала, что и делать, но потом сама лично развезла их по старым адресам оставшихся еще на земле свидетелей их времени и жизни из числа коллег, учеников, друзей, композиторов и критиков. В этом вновь открывшемся мире, с его новыми парадоксами, Татьяну больше всего удивили цены на билеты, показавшиеся ей настолько великими, что она, как и свойственно женщине любого возраста, прослезилась и побежала передавать свои панические настроения совершенно счастливому Якову:
- Зал будет пустой! Если бы мне надо было за свои деньги покупать билет, я, прости, Яша, на этот концерт не пришла бы! Ты знаешь, сколько стоит билет?! Ты знаешь?! Ровно половину моей пенсии! Ровно! Это провал!
Яков тоже испугался и побежал к Панову, но тот совершенно спокойно выслушал композитора, посмеялся и сообщил:
- Все билеты уже две недели назад распроданы.
- Как?! - не поверил Яков Львович.
- Но ведь дирижировать будете вы, а не я... - объяснил руководитель.
- Ну и что это меняет? - усомнился Штейн.
- О-о-о... - подняв голову, почему-то гордо произнес Панов, чем несколько успокоил юбиляра.
Всю ночь перед концертом Яков думал о предстоящем и опять ничего не понимал - откуда такая уверенность у администрации? каким образом в такое трудное время, в век рока и электрогитар, удалось заманить на его скромное, проклятое всеми имя, такую аудиторию? откуда люди вообще знают о нем, почти насильно отлученном от преподавания, разбитым критиками и злословием, униженным не раз, сочиняющим такую сложную и непонятную для многих музыку, которую сами музыканты порой называли бредом сивой кобылы и какофонией племен юга Африки. "Что изменилось за эти годы? Что?!" - мысленно выкрикивал Яков и не мог ответить на этот вопрос.
От этого ему вдруг стало страшно, и он вспомнил премьеру своей симфонии, именно той, которую будут завтра слушать сотни человек из того самого будущего, которым пугали его критики, смеющиеся над этим сочинением. Они бойко вещали с полос всех центральных газет о том, что гении, обгоняя время, создают свои творения для будущего, а он, Яков Штейн, не прошел даже проверки настоящим, ибо ни один - ни один! - из слушающих его симфонию, ничего в ней не услышал.
Тогда, тридцать лет назад, всю ночь распечатывали типографские машины слова о нем - ренегат, бездарность, отщепенец, враг идеалов народа и партии, пособник империализма, сеятель поповщины, реставратор царского мракобесия, пошлый лирик, не учитывающий духа времени. Комсомолки и комсомольцы, домохозяйки и домуправы, телятницы и комбайнеры, фрезеровщики и моряки Тихоокеанского флота, учителя школ и педагоги ВУЗов страны писали сотни писем в газеты и на радио, клеймя предателя идеалов народа, сочинителя буржуазной музыки, посмевшего предложить советскому народу ноты уныния вместо зова на бой, опиумный перезвон церковных колоколов вместо набата мировой революции.
Яков Львович усмехнулся сам себе:"Тоже угораздило меня поверить в эту оттепель..."
Тут же откликнулась Татьяна, уже больше шестидесяти лет читавшая его мысли:
- Да уж... - а потом, помолчав, добавила: - Ну? Что дальше будем делать? Валерьянку пить... или чай?
Сошлись на чае. До утра сидели за столом, смотрели старые альбомы, где покоились их молодость, друзья и фотографии сыновей-погодков, умерших от тифа в детском доме, когда перед войной молодых супругов Штейн унес на своих черных крыльях "воронок". Только великие похороны вернули их к разграбленному дому. А потом был съезд, который дал кому-то свободу и веру, других - испугал, а третьих - рассмешил и только.
Супруги Штейн были из тех - поверивших и простивших. Они даже фотографию того сочинителя, который донес на них, не выкинули из альбома - не могли согласиться с тем, что такое возможно написать добровольно. Вот он, композитор Нечаев с ними на этой даче, а рядом его жена - красавица Нина. Держит на руках первенца Штейнов и даже спустя шестьдесят лет слышно, как она говорит ему ласково:"Гули, гули, гули..."
А на другой странице музыкальный критик Леонтьев, который сразу же после премьеры этой симфонии позвонил им ночью и невнятно шипя, словно в его собственном горле стояли глушилки, сообщил, что несколько минут назад "вражий голос пел слюняво дифирамб твоему опусу", и, будто не расслышав вопроса Якова, завершил свое сообщение страшным пророчеством:"Сам напросился..." И он же, клянясь в своей вечной дружбе, потом объяснялся вот за этим столом - мол, хоть ты мне и друг, Яша, но истина дороже, и твоя музыка никуда не годится, и я об этом прямо напишу. И написал подробно о том, как Штейн преподает в Консерватории будучи глуховатым после отсидки в окрестностях города Ухты, и о том, что никогда Яков и не был народным композитором, исписался, так и не создав ничего во славу грядущего, а перепевал церковные молитвы в угоду затаившимся врагам социализма, сбежавшим под крылышко буржуазии и первого врага всего свободомыслящего человечества - американского империализма. Тут же группа преподавателей резво откликнулась на отповедь Леонтьева, повторив еще раз, что Яков Штейн в музыке ничего не смыслит, и все ученики, подписи которых прилагаются, таких уроков не понимают, а те светлые идеалы, с которыми они пришли в знаменитое учебное заведение, вот-вот навсегда покинут их души, растлеваемые циничными замечаниями профессора, которые он ежедневно произносит на занятиях, адресуя их в первую очередь партии и правительству.
А дальше... Яков и Татьяна едва могут припомнить - что было дальше. Фотографий все меньше, все чаще в альбоме заплаканные лица родственников его последних друзей, учеников и соратников, которых отняла не эпоха, а естественное продолжение жизни - смерть. Они - единицы из толпы прежних друзей и поклонников - тоже, как и Яков с Татьяной, чего-то не могли понять в этой жизни. Им тоже казалось странным - отчего в свободной стране так неуютно и тревожно? почему равенство оборачивается невзрачностью? зачем этим миллионам очень разных людей нужны одинаковые, как помет свиноматки, похожие друг на дружку песни, кинофильмы, спектакли, книги, стихи и картины? Почему в этом мире, созданном неведомым Всевышним для радости и счастья, люди эти радость и счастье обходят стороной, и пролагают себе и ближним такие горные тропы судьбы, по которым просто жутко ходить.
А потом, когда и эти друзья покинули этот свет, унеся свои вопросы и недоумение на Суд Божий, Яков и Татьяна остались совсем одни - в кромешной пустоте своей одинокой старости. Они уже не ждали перемен к лучшему, а ждали только лета, с которым прилетит в их глухой дачный поселок щебет купающейся детворы, робкие мальчишки, впервые дотрагивающиеся до старых клавиш рояля, их смешные "почему". Соседи привезут суету городской жизни, рассказы о происшествиях и странной новой борьбе всех друг с другом, но непонятно, во имя чего. Летний шум закончится скоро - несколько прекрасных гроз и ливней, сбивающих с кустов жемчужины жасмина, потом яркое голубое небо без мыльной пены облаков, последние ласточки, в полете пьющие воду из озера и быстро взмывающие в такую высь, от которой кружится голова - и все, лето быстро сворачивается, как нежный лист от первых заморозков. И с этой минуты начинается ожидание следующего лета, прерываемое лишь болезнями, походом за продуктами в далекий магазин, поездкой в райцентр за крохотной пенсией и редкими солнечными днями, когда так хорошо гулять по очумевшему от блеска снега лесу.
На рояле растет стопка нот, о которых никто на земле не знает. Деревенская печь согревает старый дом, Яков мурлычет что-то себе под нос зимними вечерами, и так проходят недели и месяцы. Но в какое-то утро будит Татьяну не время, а новое сочинение ее мужа. Он играет на рояле и словами комментирует:
- Вот в этом месте вступают флейты. Слышишь?! Ля-ля... Ля-а-а... Вот так... Весь оркестр - там-там, па-па... А тут скрипки просто врываются! А все остальные инструменты замолкают. И вот тут-то - слушай, Таня! - по одной эти скрипки истаивают из партии. По одной! Так... Так... Так... Уже четыре... Три... Две... Одна! Таня! Теперь играет одна скрипка!
Яков вскакивает, хватает скрипку и начинает играть то, что пытался рассказать словами. Смычок, словно танцуя, стремительно перескакивает с одной струны на другую, а потом вдруг замирает на месте и кажется, что вот-вот и звук прекратится, но вместо этого он вдруг начинает петь с одной-единственной струной, с той, в которую больше всего на свете влюблен, и тонкое пение скрипки в тот момент это - не музыка, не композиция расставленных в особом порядке нот, не виртуозная игра мастера и добротного инструмента, нет, - это и есть те самые звуки любви, слетевшиеся в покосившийся домик композитора ранним зимним утром. И тогда Татьяна замирает под одеялом, заставляя себя сдержаться, не выдать своих чувств слезами и объятиями, не прервать живого голоса любви, не покинувшей их ни в дни падений, ни в дни удач.
А Яков уже снова садится за рояль и ударяет по клавишам:
- Виолончель! У-у-у... Контрабас! Пам-пам... Арфа! Ну! Еще выше! Выше! Держите ноту! Держите! Так! Так! Браво, ребята... Браво... И-и-и... Ну, струнные, все вместе! Давай! Еще... И-и-и...
После таких концертов он потом несколько дней допытывается, прерывая какой-нибудь разговор своими неожиданными вопросами:"А как ты думаешь, Танька, может, мне во второй части убрать партию контрабасов?", "А вообще, скажи, тема для флейты не слишком ли затянута?","А тебе нравится?", "А как мы это назовем?", "Танюша, тебе правда понравилось?"
Едва только Штейны заснули, начались телефонные звонки. Первым позвонил Иван, спросил о самочувствии учителя, сказал что почти всю ночь не спал и волновался, уведомил о том, что машина будет ровно в шестнадцать часов. Потом позвонили Нечаев, дирижер Панов, критик Леонтьев, преподаватель консерватории, профессор Мостовик и выпускники, удивленно сообщившие Штейну о том, что он, оказывается, жив, и по всему городу развешаны афиши с его именем.
Татьяна Викторовна, не один раз проверив и перепроверив концертный костюм композитора, ровно в полдень заставила мужа надеть его, сама застегивала ему пуговицы на рубашке, поправляла воротничок, пристегивала бабочку, потом аккуратно еще раз протерла ее влажной тряпочкой. После этого, удовлетворенная и внешне спокойная, выставила на стол начатую бутылку коньяка и сказала:
- Ну? Чего?
- Чего? - не понял Яков.
- Это почему ты меня с твоим днем рождения не поздравил до сих пор? - с улыбкой придралась жена.
- Ах, да... - слегка ошалел Яков, сосредоточенный на мыслях о концерте и совсем забывший о своем юбилее. - Черт возьми... Вот и девяносто... - и тут же спросил: - А подарок мне будет?
- Конечно! - чмокнув в нос старика, сказала Татьяна Викторовна и достала из кармана фартука маленький камешек. - Вот. Это я на берегу речки Ухтинки нашла. В тот год, когда нас отпустили... Я все мечтала среди тех черных камней найти один белый... Я потом узнала как этот камень зовут - просто кварц. Но он тогда так блестел! И я схватила его и загадала желание. И оно сбылось. Сегодня...
- Не понял... Почему сегодня? - спросил Яков, сжимая руки жены.
- Я тогда загадала, что мы будем вместе в твой день рождения, когда ты вот так и скажешь, с обидой или усмешкой - вот и девяносто...
- Татьяна освободила руки, еще раз поцеловала мужа и сунула кусочек кварца в его карман. - А ты знаешь почему смерть сюда еще и не пыталась заглянуть? Она не всегда - злюка. Смерти ведь тоже иногда хочется справедливости, чтобы люди любили жизнь и верили...
- Чему верили? - перебил Яков Львович.
- Жизни...
- Странно...
- Она просто вынуждена работать смертью... Ее заставили...
Когда за композитором приехали, Штейны ждали у ворот. Они совсем не были напряженными, веселились и шутили, сразу же сообщили, что выпили на двоих двести граммов коньяка, всю дорогу рассказывали водителю анекдоты и смешные истории из своего далекого прошлого, спорили, смеялись и совсем не говорили о предстоящем концерте. У служебного входа их уже встречали супруги Нечаевы, Леонтьевы, профессор Мостовик и один из учеников Штейна, композитор Ладанов. Все с радостью приветствовали юбиляра, вслух удивились его бодрости и здоровью, расхвалили Татьяну, восхитились ее внешностью, еще раз расцеловались и, поблагодарив за приглашение, поспешили в зрительный зал.
Татьяна проводила мужа до артистической, еще раз проверила на нем все крепления, пуговицы, снова стерла пыль с бархатной бабочки, поправила пышную шевелюру и манжеты музыканта, потом перекрестила Якова и ушла, оставив его одного.
Штейн посмотрел на часы. До звонка оставалось еще несколько минут. Он быстро вышел, спустился за кулисы и посмотрел в зал. Его не волновало - сколько пустых кресел будет зиять своей одноликой обивкой. Он хотел видеть зрителей. Какие они? Дирижируя оркестром, он не сможет видеть глаза этих людей, непонятно по какой причине явившихся в очередное смутное время в этот зал, где будет звучать музыка той оттепели, не прожившая ни одного дня в своем времени. Яков прищурил глаз и, разглядывая в щелочку своих зрителей, все больше и больше удивлялся. Он ожидал, что в зале будут в основном старики, люди его поколения, или немного младше, те, кто мог когда-то слышать о той премьере, ставшей финалом деятельности Штейна. Но когда он увидел, что в рядах не одни старики и чинные их старушки поблескивают своими очками, фальшивыми бриллиантами и аляповатыми брошами, а много молодежи и людей, в год его провала пищавших в люльках, Яков впервые испугался. Зачем они пришли? Если уж современники осмеяли и охаяли его симфонию, то что услышат эти совсем молодые и даже юные, выросшие на ритмах другой эпохи - когда одну фанатичную веру, меняют на другую и третью с быстротой шлюхи, обслуживающей клиентов, а потом, устав и от этой частой смены идеалов, приходят к жизни и вовсе без всяких идей, жизни куда более простой, в которой и подлость и подвиг едва различимы. И стоило ли тогда доживать до этого дня? Опять увидеть ничего не понимающие глаза слушателей? Снова Леонтьев скажет, что музыка его никуда не годится, опять Нечаев и Мостовик будут отводить глаза, и едва раскрывая рты, невнятно произносить:"О, да..." Зачем он согласился на эту повторную экзекуцию? Он же не гений, чьи творения покоряют будущее, а рядовой фанатик, мечтающий лишь о том, чтобы и в будущем была симфоническая музыка. Как угораздило его опять поверить в очередную оттепель? На что надеялся, соглашаясь дирижировать? Его музыка умерла раньше его, и только сейчас он это начинает понимать. И значит не права Таня, поверившая в лирические отступления смерти. Вот ее триумф - последний позор композитора Штейна, не понятого ни современниками, ни потомками. Что ж? Такую судьбу не выбирают. Такая судьба - она и есть само призвание. И значит надо сделать свой последний шаг - на сцену.
Аплодисменты публики ошарашили Штейна. Успел подумать:"Сначала бы послушали, а потом бы уж хлопали. Заранее - не стоит... Хотя, спасибо..." Он неуклюже раскланялся, положил рядом с партитурой белый кусочек кварца с берега маленькой таежной реки, взял дирижерскую палочку и посмотрел на красные уши Вани. Тот смотрел на Якова Львовича и улыбался. "Вот для кого я стараюсь..." - подумал Штейн и поднял руку. В зале наступила полная тишина. Только далеко где-то, за прикрытыми массивными дверями, были слышны какие-то голоса, смех и охи женщин.
Штейн кивнул головой и шепнув себе: "Давай!", начал концерт.
А там, за массивными дверями продолжались все те же смех и охи женщин. Небольшая компания далеко уже не молодых людей устроилась на диване под портретом юбиляра и вела разговор на свои темы.
Услышав первые звуки симфонии, люди на мгновение смолкли, но потом быстро вернулись в свое прежнее веселое расположение духа и супруга Нечаева, когда-то красавица Нина, продолжила прерванный рассказ:
- Да у них никогда и детей-то своих не было! Этот пацан, которого они выдавали за своего, а потом уморили, так это был племянник Танькин. Или что-то такое... А самой ей родить не дано было... - тут Нина стыдливо прикрыла свои подслеповатые глазки и пояснила: - С такой-то бурной молодостью... Яшка же ее в борделе подобрал. Видели, какая уродка? Все ее блядство на лице написано...
Нечаев перебил жену:
- А сам Яшка тоже хорош. Он же не мужик на самом деле. Все строит из себя репрессированного. А на самом деле, его за дело тогда сослали. За развращение малолетних мальчиков. У него же кто идеал? - Петр Ильич! Вот под него он и косил. А Танька эта - так, для прикрытия, для отвода глаз...
Критика Леонтьева личная жизнь композитора не волновала. Он прислушивался к звукам зала и громко говорил, не слушая чету Нечаевых:
- Ничего не понимаю! Ничего! Ну разве это симфония? Вообще, скажите мне - разве это похоже на музыку?!
Профессор Мостовик ответил взволнованному слушателю:
- Ай, бросьте... И не слушайте! Вот погодите, еще минут десять, и зал начнет расползаться. Сначала будут выходить по одному, потом просто толпа хлынет и свой знаменитый финал с колоколами Яшка будет играть пустым креслам.
- И Таньке! - выкрикнула Нечаева.
Татьяна сидела в первом ряду и мысленно следила за партитурой. Она тоже все помнила. Вот сейчас должен вступить Ваня. Ну, давай, воришка-даритель! Не ошибись! Ваня вдруг побледнел, и сразу же удивительной чистоты звуки заполнили своды зала. Татьяне показалось, что все слушатели разом охнули, тут же застыли, боясь пошевелиться, и даже вздохнуть. Она считала такты, следила за движениями мужа, боясь, а вдруг он пропустит что-то, не вовремя даст вступление флейт, ошибется, вместо контрабасов даст знак арфам и все запутаются, нечаянно перелистнет сразу две страницы партитуры, уронит палочку, отстегнется бабочка, отлетит пуговица на брюках, остановится сердце, не успев дожить до конца симфонии. Но Штейн уверенно стоял за пультом, руки его твердо вели мелодию, всем телом он дирижировал, не только палочкой. Казалось он и прыгал, и летал, и танцевал, едва успевая догонять свою собственную музыку, мчащуюся куда-то вперед так стремительно, что этот век скоростей стал казаться той едва дышащей клячей, на которой еще в прошлом веке Тевье-молочник возил свой товар в город.
- Что за сумбур? - раздраженно проговорил профессор Мостовик.
- Ай! - засмеялась жена Леонтьева. - Удивляюсь, как люди могут слушать это? Ну, неужели они ничего не понимают в музыке?! Заплатить такие деньги за этот грохот!
- Урод... - добавила жена Нечаева. - На даче своей окопался со стыда, так бы и сидел там. Нет же... Надо свою рожу выставить напоказ!
Композитор Ладанов до того молчавший, тоже сделал заявление:
- Выклянчил концерт. И власти наши добренькие пошли ему на уступку... В честь выборов. Поди, заплатили ему чистыми зелеными за эту агитацию.
- Точно! - осенило Нечаеву. - Разве эта рожа станет задарма вот так руками махать? Ни за что! Вспомните, когда они себе дачку отгрохали?! А?! Вот... А теперь что? Ага! Видели, на какой машине приехали эти ублюдки... А?
- БМВ последней модели, - уточнил Ладанов.
- И на сколько такая тележка тянет? - поинтересовался Леонтьев.
Ладанов стал прикидывать цены, прибавляя к ним все больше и больше нулей до тех пор, пока Нечаева не сразил кашель:
- Прекратите... Кха-кха-кха... Прекратите... Ох... Кха... - размахивал он руками. - Умру... Это же надо так нахапать у государства!
В этот момент Штейн перешел ко второй части симфонии, особенно любимой Татьяной. Она была до такой степени тихой и печальной, лиричной и запоминающейся, что все эти тридцать лет, когда женщина не могла слушать ее в живом исполнении, Штейн про себя напевала эту мелодию, так похожую то ли на плач, то ли на зов, то ли на звуки тихого вечера, когда закат солнца создает в природе не только неповторимую гармонию красок, но и неслышные, и все же реальные звуки, названные поэтом вечерним звоном, звучащим не над полями и березками, а где-то в единственной точке груди, к которой так сладко прижимать родных сыновей.
Компания на диване тоже примолкла. Все с надеждой и тревогой посматривали на плотно закрытые двери. Только одна из них была слегка приоткрыта и буфетчица, как-то неуклюже пригнувшись, просунула в щель свое пухлое лицо, да так и стояла в неудобной позе, слушая пение одинокой виолончели - соло совсем юного Ивана и тихо шептала в зрительный зал:"Не торопись, сынок. Хорошо играй. Не подведи дядю Яшу. Дай Бог ему добра... Дай Бог..."
- А еще я помню такой заскок был у этого урода, - начала новый рассказ Нина. - Нет! - вдруг вскрикнула она. - Я ненавижу его! Ненавижу... Как он мне противен. И эта вечно добрая улыбочка его, и шуточки-прибауточки, и манеры, прям, уж такие светские... Выродок!
Буфетчица еще дальше просунулась в зал. Начиналась четвертая, заключительная часть симфонии. Яков Львович как будто и не устал - он все так же легко дирижировал, и оркестр играл с ним словно шутя, будто не сложнейшую симфонию исполняют они сейчас перед придирчивой публикой, а всем известное произведение, давно уже ставшее классикой, и напеваемое даже по пьяни каким-нибудь мужичком, подбадривающим себя перед встречей с женой:"Тореадор, смеле-е-е-е..." Музыканты улыбались, успевая следить за мимикой Штейна, и это каким-то странным образом заставляло забыть о сложной партитуре, о первом провале этого произведения, так жестоко охаянном современниками, о возрасте композитора, о своем скромном опыте, когда ошибки в исполнении таких сложных партий так еще возможны и опасны срывом. Изредка кто-то из музыкантов бросал взгляды в притихший зал, находил в нем бледное личико старенькой Татьяны Викторовны, измявшей программку до такого состояния, что она стала похожа на пережеванную промокашку, и мысленно успевал удивиться какой-то совсем другой, не стандартной красоте лица этой женщины, больше похожей в этот миг на едва освещенную икону, с которой смотрят на мир почти детские и удивленные, но такие печальные, глаза.
Мать Ивана совсем прикрыла дверь за собой и оказалась в зале в тот момент, когда оркестр закончил игру. Она незаметно перекрестила весь зал, потом отдельно Якова Львовича, и только успела произнести свое "дай Бог", как в зале начался невообразимый шум. Все зрители встали с мест, из разных углов полетели крики "Браво!", к сцене побежали десятки зрителей, неся к ногам дирижера огромные букеты и скромные веточки хризантем и гвоздик, совсем юные зрители тоже стояли со взрослыми, улыбались, хлопали в ладоши и, кивая головой в сторону сцены, что-то говорили друг другу, и снова, не умея скрыть свой детский восторг, смотрели на музыкантов. Женщины и мужчины, из тех, про кого Штейн подумал: "В тот год они пищали в люльках", вели себя сдержаннее, но и в их лицах буфетчица увидела что-то такое новое и странное, чего никогда не увидеть у прохожих на улице или в очереди за картошкой, и это совсем неведомое ей выражение лиц слушателей сначала удивило женщину, а потом ей стало вдруг так хорошо, что впервые за эти тяжкие годы она сама себе сказала, то ли успокаивая себя, то ли действительно уверовав до конца:"Как хорошо на свете..."
Штейн повернулся к залу и сразу отыскал Татьяну. Она стояла в толпе зрителей и он испугался - почему она стоит? Что случилось?! И лишь потом увидел - стоит весь зал, и только после этого понял, что шум в зале - это аплодисменты и крики "Браво!", и, растерявшись вдруг, стал повторять смущенно и раскланиваясь:"Спасибо, спасибо..." Потом его внимание привлекли те зрители, которых еще час назад он так недоверчиво разглядывал из-за кулис. Их лица, прежде показавшиеся ему какими-то нарисованными и озабоченными, теперь были совершенно другими, и боясь верить себе и своему восприятию, он прошептал:"Нет... Это мерещится..." Когда по залу поплыли букеты, Яков Львович совсем онемел - цветы ему дарили впервые. Он несмело целовал женщин, жал им руки и, приняв букет, не знал что с ним делать и куда класть, а на него надвигались все новые и новые поклонники, мужчины и подростки, старушки, все улыбались и успевали просить автографы. Штейн снова уставился на Таню, словно спрашивая ее, что ему делать, но она сама стояла совсем неживая и с таким удивлением смотрела на него, словно впервые в жизни увидела своего мужа.
В какой-то момент Яков вдруг понял, что аплодисменты длятся очень долго, что ему пора уйти со сцены, что хлопают только до тех пор, пока он кланяется, и обругав себя за оплошность, из-за которой он вот уже пятнадцать минут держит целый зал на ногах, дирижер поспешил за кулисы. Но тут в зале начался совершенно невероятный шум - беспорядочная какофония аплодисментов превратилась в ритмичные и требовательные звуки ударов нескольких сотен пар рук, не желающих расходиться зрителей. К Штейну подбежал администратор и вытолкнул его на сцену. И снова зал громко охнул, раздались возгласы приветствия, крики, рукоплескания, и снова странные лица людей поразили Якова Львовича, так давно не видевшего живого блеска простых человеческих глаз.
- Да что же они так долго?! - беспокойно спросила Нина Нечаева и ткнув мужа в бок, попросила: - Посмотри в зал. Что они там делают? Почему не разбегаются как с пожара?
Нечаев вошел в зал. В это время Яков Львович, совсем не знающий как вести себя на сцене, но странным образом угадывающий желания и зала, и жены, и музыкантов, сам стоял и аплодировал оркестру, подарившему старику такой юбилей. Он вывел вперед Ивана и юную скрипачку, и повторяя теперь только им:"Спасибо, спасибо.." вместе с ними кланялся залу, жал руки Ивану, целовал девчушку, а потом снова выбирал другую пару музыкантов для очередной волны аплодисментов. Вся сцена была завалена цветами, Татьяна Викторовна стояла рядом с Пановым, прижимала к груди огромную охапку роз и, глядя на мальчишку из первого ряда, плакала, не стесняясь и не утирая слез.
- Не понимаю... - прошептал Нечаев и вышел в фойе.
На диване никого не было. Все в ряд стояли у стены, держа руки за спиной так, словно кто-то приготовил этих людей к расстрелу.
Нина вышла вперед и громко спросила:
- Ну, и чего там делает этот выродок?!
- Чего, чего?.. Стоит как дурак на сцене и улыбается.
Яков Львович действительно стоял и улыбался, вспоминая недавние слова жены о смерти, которой кто-то повелел забирать людей на тот свет. Только кто этот кто-то, Штейн думать не хотел, ибо эта дура-смерть теперь была побеждена. А с ней и этот кто-то, сунувший в ее руки косу и заставивший старуху таскать на плече такую тяжелую ношу, пугающую лишь сирых духом.

1. Трение качения в 10 раз меньше трения скольжения. Определить, во
сколько раз быстрее погибнет пешеход, если водитель не будет
тормозить.
2. В шахту, проходящую через центр Земли, кидают камень. Найти,
что кинут с другой стороны.
3. Дано: кипит наш разум возмущенный. Оценить время выкипания.
4. Из уравнения движения точки с переменной массой вывести уравнение
движения точки с переменными размерами.
5. Очередь, выпущенная из автомата Калашникова, испытывает неупру-
гое рассеяние на живой силе и технике противника. Найти сечение
рассеяния и длину пробега живой силы.
6. Обезьяна массы М с трудом лезет по полубесконечной веревке
длины l. Определить, когда этот труд сделает из обезьяны человека.
7. На горизонтальную развертку осциллографа подают синусоиду, на
вертикальную - пилу. Найти время распила осциллографа.
8. Оценить мощность лампочки Ильича, если Ильичу все до лампочки.
9. Найти напряжение в отношениях с девушкой как функцию ее сопро-
тивления.
10. Дано: человек создан Богом по образу его и подобию. Найти коэф-
фициент подобия.
11. Доказать, что угол наклона прямой к плоскости равен углу наклона
к плоскости каждой точки этой прямой.
12. Оценить размер мнимого изображения, если это - галлюцинация.
13. Доказать, что сила, с которой притягиваются тела прямо пропорци-
ональна разности их полов. Рассмотреть случаи дискретного
и непрерывного спектров.
14. Найти бутерброд, если он падает маслом вниз, а хлебом - вверх.
15. Известно, что плотность воздуха в атмосфере меняется по формуле
Больцмана. Найти, по какому закону меняется плотность вакуума.
16. Под действием силы Кориоллиса вода в реке отклоняется от гори-
зонтального положения. Находясь под каким градусом широты
река потечет вертикально.
17. Тело движется в плоскости по синусоиде. Найти, под каким граду-
сом движется тело.
18. Тело плотности p погружается с силой F в жидкость с плотностью p .
1 2
Описать движение тела. Сопротивлением тела пренебречь.
19. Напряжение V убивает муху за время t. Оценить время гибели
человека под мухой.
20. При решении задач помните, что лемму о двух милиционерах и трех пер-
пендикулярах можно обобщить на произвольное число бесполезных пред-
метов.